Николай

Есть имена, звуки которых плавно восхо­дят дугою, чтобы потом так же плавно низойти, или напротив, нисходят, чтобы подняться обратно. Прини­мающие участие в их произнесении голосовые органы выступают тут последовательно, и звук имени раскры­вается, словно почка. Тут невольно представляется образ туго свернутой ленты, брошенной наклонно, в то время как конец ее удерживается рукою: разверты­ваясь, лента остается связною. Так и звук имени бывает цельным, одним звуком, несмотря на свое внутреннее богатство. Эта связность звука обычно указывает и на гармоничность типа данного имени. Такое имя развер­тывает некоторое внутреннее единство, и развернутый образ сравнительно мало зависит от внешних условий. Даже при бестолковости поведения и постоянных при­хотях своего жизненного пути, носитель такого имени представляется по-своему цельным. В самой прихотли­вости своей он явно подчинен какому-то закону своей личности. Имя Александр или, лучше, в своей греческой форме ‘Aλεξαvδος как и многие другие, рисует в мысленном пространстве плавную дугу, тугую и неизменно поступательную.

Напротив, есть имена, звук которых идет зигзагом. Подвижный и даже несколько судорожный в своем движении, он лишен связности и плавности; самые ор­ганы, служащие к его произнесению, выступают бес­порядочно, или, точнее сказать, порядок их выступления заключается в том, что между ними всякий раз устанав­ливается расстояние чуть ли не наибольшее из возмож­ных. Этот звук не описывает параболы, как диск, метнутый сильной рукою, а скорее вычерчивает лома­ный путь, оставаясь в итоге в той же области, пе­ребрасываемый как мяч в теннисе. Это  —  не столько звук, сколько звуки, беспокойные звуки, и тем более лишающие тихой ясности, что каждый из них порознь силен и не может быть пропущен, как нечто безраз­личное.

Таково именно с звуковой стороны имя Николай, или еще более явно в его греческой форме Niκόlαος. Оно представляется разметываемым центробежными сила­ми, и каждый звук его хочет двигаться независимо от прочих, внезапно сворачивая на последующий, словно не ради целого данного имени, а толчком о внешнее препятствие.

Тек и характер Николая: он складывается из отдель­ных прямолинейных натисков, представляющихся не связанными между собою внутренними силами лично­сти, но лишь ограниченными в своей неопределенной прямолинейности теми обстоятельствами внешнего ми­ра, на которые направляется всякий раз этот натиск. Духовное пространство Николая ограничивается не потому, что именно так выражает себя вовне структура его личности, а потому что такова структура внешней среды, принимающей на себя его деятельность.

Для Николая наиболее характерно действие, на­правленное вовне. Оно может показаться на первый взгляд похожим на женскую беспредельность, бесконечность и хаос, стремящийся разливаться, пока не встретит препятствия. Но это сходство  —  лишь кажущееся: та, женская мощь, беспредметна и нерасчлененна, и препятствие встречается ею пассивно, как нечто нежданное и случайное. Напротив, Николай сам из себя сознательно направляется действием на некоторый объект, который им же избирается. Он предвидит его и хочет его, и без него не было бы и самого движения. Женская мощь хочет разливаться и, неожиданно для себя, воздействует на нечто внешнее; Николай же хочет воздействовать на некоторый определенный объект, со­знательно и по чувству долга, и устремляется к нему, потому что решил так. 

Потому,  женское исхождение никогда  не прямолинейно  и  обтекает,  насколько  это возможно, встретившиеся препятствия; Николай же в своей деятельности идет, или, точнее, бросается  —  по прямой и никогда не сумеет и не захочет обойти помеху, но или сметет ее своим натиском, или признает ее непо­бедимой и отскочит в противоположную сторону, опять по прямой, к новому объекту воздействия.

В себе самом Николай не находит простора и предмета самораскры­тия.  Он слишком  рассудочен,  чтобы  прислушиваться к подземному прибою в себе, и слишком принципиален, чтобы позволить себе такое, по его оценке, безделие. Его жизнь  —  в деятельности. Деятельность эта безоста­новочна, потому что Николай не дает себе ни отдыха, ни сроку, почитая ее своим долгом. Но самый долг по­нимается им рассудочно и внешне, и понятие о нем воз­никает не из глубины, где соприкасается мир здешний с миром иным, а на поверхности морализма. У Николая редко бывают сомнения, что хорошо и что плохо.

Анти­номии внутренней жизни далеки от него, как и вообще его мало занимает углубляться в области, где трудно дать, или во всяком случае трудно ожидать четких и деловитых решений. Самое мышление его  —  без оберто­нов и тонкостей, схематичное, отчетливое, с ясными пра­вилами поведения, в которых он нисколько не сомне­вается  и  которых держится  крепко. Без сомнений  и колебаний.  Николай всегда твердо знает, что можно и чего нельзя, что должно и что запретно; в своем со­знании  он  раз  и  навсегда   разграничил  честное  от нечестного (это деление может и не вполне совпадать с ходячим) и стойко держится его, готовый, при необхо­димости нарушить свой долг, ко всяким жертвам. Это характер, в котором нет плавных и упругих линий, но все состоит из отрезков прямых. В святом  —  они символичны и онтологичны, в обыкновенном же человеке  —  деревянны и черствы.

Николай рассматривает себя как центр действий, сравнительно мало ощущая иные силы над собою и под собою. Он переоценивает свое значение в мире, и кажется, будто все окружающее происходит не само собою, органически развертываясь и руководимое сила­ми, не имеющими ничего общего с осуществлением че­ловеческих планов, а непременно должно быть сделано некоторой разумной волею. Себя самого он склонен счи­тать таковою, неким малым Провидением, долг и назначение которого  —  пещись о разумном благе всех тех, кто в самом деле или по его преувеличенной оценке попал в число опекаемых им. И, набрав себе без числа забот, действительных и выдуманных, Николай изнемогает под их бременем и мучительно для себя самого боится выпустить бразды правления из своих рук, потому что не доверяет ни силам жизни, ни чужому совершеннолетию, ни вообще способностям окружающих самим идти по своему жизненному пути.

Это  —  не самомнение, потому что для самомнения нужно сравнивать себя с кем-то, подобным нам. У Ни­колая взгляд на окружающих  —  как у школьного учи­теля на учеников, у гувернера  —  на воспитанников или, лучше  —  у пристава, хорошего, честного пристава, в ма­леньком местечке  —  на всех обывателей. Это постоян­ное сознание ответственности за всяческое благополу­чие и порядок даже там, где никто этой ответственности на Николая не возлагает. При этом, самый порядок и благополучие мыслятся очень упрощенно. Ясное дело, при таком душевном состоянии, Николай не может не быть самолюбив. Он так сроднен со своей средоточностью и так глубоко убежден в благодетельности своих попечений, что отрицание хотя бы частных обстоятельств его деятельности или его первенства представ­ляется ему посягательством на правду, носителем ко­торой считает себя и с которой себя почти отождест­вляет.

Его неустанная деятельность, в большинстве слу­чаев не имеющая материальной корысти, в значительной мере подвигается самолюбием, как необходимость до­казать себе самому и другим и оправдать свое мнение о себе и о носимой им должности. И тогда, борясь против сомнения в нем, Николай может быть суровым и жестоким в своей прямолинейности, считая или ста­раясь убедить себя, что борется за правду, без которой окружающие же потерпели бы огромный ущерб; но на самом деле, тут есть момент недостаточно ясно оцени­ваемого им самолюбия.

Николаю хочется быть благодетелем, и он почитает долгом своим быть таковым. Но это не значит, буд­то только этим определяется его отношение к людям. Скорее напротив, самая мысль о благодетельстве воз­никает в нем как побочный продукт его настоящей доброты.

Николай по всему складу своему имеет доброту, и не может не иметь ее, хотя бы по одному тому, что невоз­можно жить с постоянным чувством ответственности за окружающих и не скрасить этого чувства добрым отно­шением к опекаемым. Эта доброта имеет однако вполне определенный душевный тон. Она ничуть не похожа на острую жалость обо всем живом, которая порою щемит сердце, но бездеятельна и не понуждает оказать поддержку; к тому же такая жалость направлена на коренное страдание всего живущего и на неустранимые из жизни бедствия, от которых нет лекарств и сам; я мысль о непобедимой силе которых останавливает вся­кий порыв. С другой стороны, доброта Николая не есть и нравственный импрессионизм, когда помощь оказы­вается с очень своеобразным выбором, на первый взгляд как будто даже прихотливо, когда трудно мотивируе­мая, но непреложная интуиция заставляет помочь ко­му-то одному и только ему, хотя кругом живут тысяча нуждающихся в помощи, да и ему-то придти в помощь не во всем и не в разных явных нуждах житейских, а в какой-то стороне его жизни, представляющейся мо­жет быть роскошью или прихотью, во всяком случае  —  не предметом первой необходимости.

Николаю все это — чуждые чувства; в своей готовности помочь он руково­дится ближайшими и насквозь бесспорными с повсед­невной точки зрения понятиями о человеческих нуждах. Элементарные потребности человеческой жизни и их ближайшие следствия, простейшие, но всеобщечеловечные отношения заботят Николая. Зорким и деловым взглядом, привычным к этого рода внимательности.

Николай рассмотрит построение жизни в ее фундамен­тах, людей, с которыми он соприкоснулся, быстро оце­нит как и что и положит решение помочь в том-то и том-то. Более вторичные и не нуждающиеся непосредствен­ной (как это обычно думают) помощи, потребности, душевные противоречия и запутанности, все индиви­дуальные заострения внутренней жизни, Николай не только не захочет принять в расчет и исключит из своего попечения, но даже, по-мужицки трезво, осудит, как баловство, экзотику и мечты от безделия.

Он подхо­дит к человеку слишком по-министерски, чтобы считать­ся с остротою и сложностью отдельной судьбы, которая и одна могла бы поглотить все внимание. Его отношение к человеку  —  всегда на общем фоне множества людей, и тогда естественно является потребность рассматривать всех людей как одну поверхность, хотя на самом деле общество следует сравнить с готическим собором, где вовсе нет ровных поверхностей, но все поставлено вер­тикально и состоит из отдельных шпилей и острий, взды­мающихся к небу. Но министру нет ни времени, ни охо­ты знать, что каждый человек есть колодезь; он доволь­ствуется рассмотрением крышки этого колодезя и счи­тает недоступною роскошью для других  —  иметь нечто кроме этой крышки, а для себя  —  думать о чем-нибудь сверх их обшей плоскости. Николай рассматривает себя как карету скорой помощи, и правильно отрицает умест­ность в ней занятия искусством и философией. Но не­справедливо рассматривает он весь мир, как совокуп­ность одних только таких карет, и несколько свысока относится ко всему остальному.

Это не значит, что сам Николай не занимается, да и не способен заниматься высшими деятельностями куль­туры. Напротив, обладая умом четким, силою внутрен­него натиска и правдивостью, он может иметь и имеет успех в науках и искусствах. Но достигнутое им, при всей ценности, порою силе и даже глубине, бывает обычно как-то рассыпчато, потому что слагается из от­дельных бесспорных завоеваний, которые не связывают­ся в одно целое полудоказанными и почти не доказан­ными счастливыми догадками, предчувствиями и волне­ниями мысли. Достигнутое Николаем, как бы оно ни бы­ло значительно, лишено благоухания. Фосфоресцирую­щие светы не появятся тут: Николай говорит в точности то, что говорит, не больше и не меньше. Из какой-то обидчивости он всегда отвечает миру ответом Корделии: «Я люблю ровно столько, сколько должна дочь любить отца», но делает это не из застенчивой гордости, а по всегдашней прямолинейности своей мысли.

Ему несвой­ственно не только мышление символическое, но и самое понятие символа; предел его желаний в области мыс­ли  —  французская отчетливость. Пример, которому ему хотелось бы подражать во всем, это  —  математическая алгорифмика, творческо-символической природы которой он не понимает и в которой хотел бы видеть нечто предельно отчетливое и навеки незыблемое.

Как бы ни был силен такой ум Николая в том или ином случае, в нем не звучат вещие голоса природы, в нем вообще нет певучего начала. Николай есть натура преувеличенно мужская, с односторонне развитыми свойствами мужского духа, и потому исключающая из себя женственное проникновение в бытие помимо ло­гической деятельности ума. Для Николая ум не упоря­дочивает добытое иными способами, но должен сам со­бою приходить к истине: это есть попытка односторонне-мужского начала родить из себя самого. Там, где жен­ское начало дается самою жизнью и в избытке, в хаосе общественности особенно, эта односторонность Нико­лая может быть полезной и достигающей цели ибо он приводит в порядок богатое, но беспорядочное. Но в других случаях, в областях более теоретических, когда Николай уже не получает притока питания извне и по необходимости более замыкается в себя; он рискует начать выдумывать проблемы на пустом месте и из_: мучить себя работой бесцельной и неоправдываемой. Бесплодие, при больших усилиях, —  нередко удел Ни­колая.

Этот ум не склонен к созерцательности. Он может подыматься высоко, в известных случаях, но он всегда остается помнящим о себе и потому не приходит в интел­лектуальный экстаз. Он не парит. Его нельзя назвать корыстным; но в нем присутствуют какие-то элементы расчета и утилитарности. В своей теоретической дея­тельности Николай тоже видит нечто административ­ное, —  наведение какого-то порядка. Как бы ни была она отвлеченна, она не самозабвенна, а есть (или пред­ставляется ему) тоже своего рода  —  каретой скорой по­мощи, кого-то или что-то выручающая или спасающая. Даже наиотвлеченнейший вопрос математики пред­ставляется Николаю, раз он уж занялся таковым, пред­метом первой необходимости, так что, без решения это­го вопроса кто-то, выражаясь иносказательно, сломает себе ногу или останется не евши. Может быть Николай и тут ошибается, как вообще он может ошибаться, опи­раясь преимущественно на выкладки рассудка; однако сам он оценивает это свое занятие как безусловно необходимое. Кто другой, а Николай слишком принципиа­лен, чтобы предаться созерцанию вопреки делу и позволить себе то, что сам он оценивает как роскошь и красоту жизни.

Он, из всех имен может быть наиболее, ценит в чело­веке его человеческое достоинство, держится за него в себе самом, боясь выпустить его из рук, и требует его от других. В этом держании есть некоторая судорожность и беспокойство, как будто человеческое достоинство так легко ускользает само собою. Действительно Николай представляет его себе как нечто искусственное, что не способно быть крепким и сохраняться органическими силами. Мир природный с одной стороны и мир мисти­ческий  —  с другой, кажутся ему равно далекими от ра­зума и разумность исключающими, человечность же тождественной с разумностью. И потому всякое схожде­ние с этой пограничной плоскости двух миров страшит его, как выпадение из человечности. Акосмичный и амистичный, Николай не видит и не желает видеть онтологических корней самого разума, и потому разумности того, что находится за узкими пределами человеческой сознательности. Его собственная сфера  —  это челове­ческая культура, понимаемая однако не как высший план творческой природы и не как фундамент жизни горней, но противопоставленная всему бытию.

Николай — типичный горожанин и гражданин. Он не, доверяет бытию, потому что не чувствует направляющего его Логоса и в душе плохо сознает, что «вся Тем быша и без Него ничтоже бысть, еже бысть». Слишком дале­кий от бытия, чтобы быть заинтересованным отрицать приведенное Евангельское изречение, Николай просто не считается с ним и верит лишь в те божественные си­лы, которые открываются в сознательной деятель­ности устрояющего человеческого разума.

Там, где человек доверяет бытию и органически разумным его силам, там есть спокойствие и важная медлительность: события, при такой оценке, вызревают сами собою, и торопливость ничему не поможет. Тогда незачем суетиться около событий, ибо, как сказано, «ни­кто не может, стараясь, прибавить себе и вершок ро­сту». Оборотной стороной этого доверия к бытию мо­жет развиться бездеятельность, вялость, ленность и фа­тализм. Николай, как сказано, доверяет лишь разуму, — не только своему, но и Божьему, поскольку он обращен к культуре. Николай доверяет лишь сознательному уси­лию. Это необходимо ведет к горячности, которая очень характерно отмечает это имя.

Горячий по всему своему складу, он поддерживает в себе это свойство и своими убеждениями о ценности его. Медлительность и чужда, и противна ему. Ему чужды тщательно обдуманные Жизненные ходы, выжидающие благоприятного момен­та; ему не только скучно распутывать жизненные узлы, но и враждебно как нечто, в чем он подозревает не то интригу, не то политику, не то хитрость. Между тем, Ни­колай прямолинейно и нарочито честен, нарочито прям, волит иметь горячую честность и честную горячность. Тут свои склонности он стилизует в себе и склонен де­латься программно-честным, программно-прямым и программно-горячим. И без того склонный горячиться не слыша музыки бытия, он еще подкидывает дров под себя и себя разгорячает, считая, что тут-то и достиг вер­шины человеческого достоинства.