Александр

Это имя соответствует, в основе своей, сангвинистическому темпераменту, с уклоном к холери­ческому. Благородство, открытость настроения, лег­кость обращения с людьми характерны для этого имени; легкость, хотя и не поверхностность. К признакам имени относятся также сердечность и доброта.

В отношении к женщинам  —  предупредительность, любезность, пере­ходящая без задержек и внутреннего упора в ухажива­ние, но обыкновенно в силу предупредительности, как нечто такое, что принято, подразумевается и ждется: это есть готовность поскорее воздать должное, и она имеет внутреннюю меру остаться в пределах легкого флирта, который приканчивается с такою же готовностью, как и завязывается.

Эти отношения, как и вообще отношения с людьми, не взрывают плугом внутренней жизни; если о них нельзя сказать, как о скользящих по поверхности, то, пожалуй, самое верное слово будет «катятся»: так два соприкасающихся вала добросовестно вращают один другого, не испытывая страдания от этого времен­ного соприкосновения, но  —  и тоски, когда соприкос­новению наступает конец. При зубчатом сцеплении каж­дому из колес необходимо вращаться в ритм с другим, или отодвинуться, чтобы не быть поломанным; а при скольжении валов этого соответствия скоростей может и не быть; и каждому из валов почти безразлично, как вращается с ним соприкасающийся. Это вот о жиз­ненных отношениях Александров, но то же и о соприкос­новениях умственных. Тут та же удобоподвижность и готовность, как и то же равнодушие или, скорее, то же недопущение мысли под кожу.

Ум Александров четкий и трезвый, слегка иронический, быстр и много­сторонен. Но это ум самоудовлетворенный своей гармо­ничностью, и он боится вопросов, разрывающих недра и могущих, естественно, нарушить установившееся равно­весие. Поэтому, это ум довольно широкий, но самообе­регающийся от пафоса всеобъемлемости, —  крепкий и быстрый, но без духовного натиска; справедливо взве­шивающий многое, но не врывающийся в глубину, —  не столько потому, что не может, как по самообереганию от потрясений.

Благородство этого духовного склада, рыцарствен­ность не есть в нем вспышка и порыв, а склонность, оформленная вроде правила, и потому легко получает несколько искусственный характер. Тогда это благо­родство программно и отвлеченно, однако не как маска лукавства, а, скорее, как искренне ценимая роль, за которую надо держаться отчасти по самолюбию. Готов­ность вступаться за всякую правду слишком формальна, и правда вообще может быть у Александров неправдою в частности, в конкретной жизни.

Некоторая холод­ность ума, ради поддержки гармонии, восполняется аффектацией.

Это «вообще» в характере делает имя Александр ти­пическим для великих людей, наиболее им свойственно, ибо «вообще», сказанное в полный голос, —  а так именно оно говорится в великом  —  становится общечелове­ческим и истинно человечным.

Имя Александр хочет быть микрокосмом и, когда получает достаточный пита­тельный материал для оформления, то становится тако­вым: гений. Но эта гармония и самоудовлетворенность имени Александр может быть не по плечу всякому; не имея сил стать даже большим, своей структурой он помимо желания, тянется к великости. Баобаб в цветоч­ном горшке  —  все баобаб, хотя и заморенный и хилый; но если бы кто сказал, что ему лучше было бы в дан­ных условиях быть только редиской, тот, вероятно, не ошибся бы. Однако совет его был бы впустую. Так и Александр есть Александр. Но «великость» в малых раз­мерах, «великость» обыкновенных Александров дает карликовые деревца японских садов. В Александрах обычно некоторая тонкая отрешенность от жизни. У них подрезаны какие-то тончайшие, почти незримые волос­ные корни, но эти корни существенны для питания; и уходят в недра жизни, в миры иные. Отсюда  —  некото­рый уклон к отвлеченным началам, построения жизни по схемам, рационализирование, хотя и в очень тонком и прикровенном виде: Александр отвлеченен не по воле к рационализму , не жаром самоутверждающегося разума, а за недостатком проверяющих его и питающие начал жизни; его рационализм не положительный, а отрицательный. Поэтому этот тонкий рационализм ли­шен наступательной энергии, фанатизма, страстности, обнаруживает готовность к гибкости и уступчивости, мягок или, точнее сказать, эластичен и житейски удобен.

Самая программность Александров, о которой говори­лось выше имеет источником отсутствие достаточно плотного соприкосновения с космосом; Александр не видит своей нарочитости, ибо не имеет притока от вне, бытийственная вязкость которого противоустояла бы его поведению по схемам: он берет в основу отвлеченные схемы опять-таки не по особой любви к ним, а за неимением первоначальных жизненных впечатлений из глубин. И его нарочи­тость оценивается им не как неискренность, а как жиз­ненный remplis sage* лучшего сорта, —  да из remplis sage‘ей это действительно исход наилучший; в самом деле, если у меня нет вдохновения к действию, а действо­вать необходимо, то нарочитое благородство предпочти­тельно таковым же неблагородству, великий Александр, будучи микроскосмом, в себе самом нашел бы источники желанных решений; малый же Александр, тоже само­замкнутый, —  должен искать в себе же источников, и ре­шение естественно идет от рассудка схематичное и от­влеченное, но все же гармоничное, настолько, насколь­ко может быть гармоничным рассудочное решение.

В связи с тем свойством, которому не находится более подходящего названия, нежели отвлеченность, хотя это название и не вполне удачно, имя Александр придает личности законодательность. Не по воле к вла­сти, а по своей наджизненной и отчасти внежизненной структуре, Александр легко делается центром неких норм для окружающих и садится, усаживаемый или притязающий возсесть, на некоторую трибуну. В этом проявляется отмеченная выше самозамкнутость, самодовлеемость Александра: он  —  монада, не имеющая окон, или точнее  —  (…)

* remplis sage  —  высшая мудрость (фр.).

В больших размерах это- свойство довлеемости есть условие гениальности. В малых же  —  какой-то непри­способленности к жизни, хотя в смысле более тонком, чем внешняя успешливость; дело-то и жизнь Алек­сандра сопровождается успехом, даже, гораздо выше среднего, но он не отменяет более тонкого впечатления какой-то не то незадачливости, не то недовершенности.

Впрочем, гениальность ли, или жизненная неприлаженность, но и то, и другое, как свойство монады, ведет к внутреннему одиночеству. Приятели, и любимые това­рищи, ценные собеседники и охотно встречаемые гости в отношении всех и вообще, Александры не могут и не хотят делаться таковыми в частности и в отношении единственных лиц, такая единственность вторгалась бы требовательно в их гармонический мирок и распахивала бы окна, которые должны быть в нем закрыты. Лучшие, какие могут существовать приятели, Александры, не суть лучшие други, именно потому не суть, что они, как круглые, катятся ко всем, ни в кого не втыкаясь острым ребром, но и ни за кого не зацепляясь. Может быть, дружбе, как цемент, нужны страдания, и там, где все гладко, нет почвы и для разрывающего монадные оболочки объединения.

Приятность Александ­ров вообще не дает им быть до конца близкими и до конца открытыми в частности: такая близость всегда сопровождается звучанием трагическим, а трагизм и дионисство неотделимы друг от друга. Александры же не хотят дионисства, как прямо противоположного их уже данной цельности. Близость до конца кажется Александрам и стеснительной, и несправедливой, а кроме того  —  аффектированной.

Достойно внимания, что Александры признают настоящую аффектацию в стиле французских трагедий, когда она сознательна, и боятся, как аффектированных, избытков жизни, когда они стихийны, —  боятся греческой трагедии.

В силу своей самодовлеемости, в силу монархичности своей природы, Александры могут быть очень тароваты, щедры и великодушны; они могут без оглядок жерт­вовать своим. Но они мало склонны на жертву собой,  и это создает, при близости к ним, преграду для совсем близкого общения и обратно, отсюда чувство отрешен­ности их, как и с ними.

Живые и веселые с поверхности, внутри они питают струйки пессимизма. Несмотря на успехи, несмотря на всеобщее признание, они не удовлетворены: все чего-то главного, не хватает. Но этот пессимизм их не есть ни теоретическое убеждение, кото­рое, напротив, скорее оптимистично, ни органическая боль, а нечто вторичное и производное, хотя и необходи­мое: неразлучная с ними тень их самодовлеемости.

В итоге: Александр есть имя не самое глубокое, но самое гармоничное, самое внутри себя пропорцио­нальное.