Василий

Имя Василий этимологически означает царский, царственный. Если в царственности основным признаком признавать не величие или достоинство, ко­торое может быть присущим самым различным нрав­ственным и общественным состояниям, а необходимую царю способность охватывать с некоторой высоты ши­рокий кругозор и сознательно вести  в охватываемой области планомерную деятельность, то, действительно, царственность, так понимаемая, есть существенный признак Василия. Его интеллект быстро схватывает от­ношение вещей, людей и событий, не теряется в многосложности жизненных отношений. Все существующее взвешивается им и находит себе место, хотя и не в от­влеченной системе. Но из всего существующего истин­ным предметом внимания служит преимущественно за­дача культуры, а не метафизика и не естество  —  знание сами по себе. И это занимает Василия, но собственно применительно к культуре. Не отвлеченное и пассивно хранимое знание влечет Василия, а такое, которое он может пустить в оборот культуры и организовать на его почве людей.

Организаторство, организационная спо­собность дороги Василию; но не то организаторство, которое служит внешнему единократному достижению поставленной цели, следовательно  —  не политика и не тактика сами по себе, а организация по внутреннему смыслу, в которой может быть и политика, и тактика, но в качестве подчиненных моментов. Василий хочет до­стигнуть некоторой внутренне-достойной,     широко­объемлющей цели, предрасположение которой он усмот­рел в некотором обществе.

Но, поставя себе цель, Васи­лий знает, чего он хочет, и настойчиво стремится к ней, как стекающая вода, ищущая наиболее низкого положе­ния, легко отыскивая, себе те пути и проходы, прямы ли они или извилисты, которыми он достигнет цели. Хорошо разбираясь в сложности жизненных сплетений, ум Ва­силия не есть школьный,  отвлеченный  ум, действую­щий из отвлеченных правил и принципов; очень созна­тельный на своих вершинах, он с большой постепен­ностью переходит в интуицию, угадку, инстинкт, даже хитрость, и потому способен действовать гибко и приноровительно. Ему нужно не самоудовлетворение пря­мой линии, не самодовольство, школьное самодоволь­ство чистотою работы, а достижение цели; ему все равно, насколько правильными представятся его пути если их записать и расценивать нормативно: он рассматри­вает ух по существу, насколько они целесообразны, но эту целесообразность хочет понимать не как минутный и частный успех, не как обособленна взятое достижение, а в качестве звена  в целом ряде достижении, обширном по замыслу деятельности. В виду этой последней, такие действия (поскольку данный Василий имеет какую-либо значимость) далеки от интриги и происков: они неслучайны и не личны. Даже тогда, когда трудно согласиться   с   общим характером деятельности Василия, нельзя бывает отрицать внутреннюю связность и более, нежели личный только расчет, этой деятельности. Она не гладка, в ней нет прозрачности и чистого звона; но она не мелочна и, не витая в облаках, не зарывается в землю. Самая корявость ее и извилистость ее путей дают ощущение жизненной приспособленности, дело­витости, а при более высоких достижёниях  —  мудрости. Не  задаваясь несбыточным, Василий идет медленно, но не теряя достигнутого, без срывов; если он отступает, то это  —  не случайное уклонение, и не растерянность, а обход  встретившегося препятствия: Василию нужно оставить его позади себя, но вовсе он не видит непре­менной необходимости во что бы то ни стало сдвинуть его. И он продвигается, осуществляя и закрепляя неко­торое высшее задание, которое с этого времени делается навеки достоянием культуры.

Эта способность к целесообразной деятельности в значительной мере определяется в Василии непосредственностью связи его воли с его разумом: ум переходит в волевое начало, как бы прорастая его, причем эмоции не то чтобы отсутствовали или были развиты мало, но они не стоят между умом и волею, а отодвинуты в сто­рону и потому, при общей большой активности характе­ра, сами остаются пассивными, издали воспринимаю­щими жизнь и действие в ней личности, которой при­надлежат, и потому как бы фаталистичны.

Василий разделяет в себе свою активность, так что организующий разум, Которым он действует в мире и который есть, по собственному его сознанию, его долж­ность в мире, как бы царский сан, и свои чувства, лично свои и для себя хранимые, нежность, меланхоличность и субъективная тонкость их не должны отражаться на проявлении личности во вне, на целесообразном ходе всей деятельности.

Активный и направляющий события во вне своих собственно чувств, Василий мало помышляет о деятель­ности в пределах личной жизни, а затаеннейшие внут­ренние движения его представляются ему не воплотимыми, невыразимыми и потому    —    безжизненными.

При умении и способности всему найти место, при срав­нительной легкости успеха в достижении поставленных целей, самому внутреннему своему Василий не находит места и в этом не имеет успеха; но не потому, чтобы его попытки в таком направлении терпели провал, а потому что он внутренне противится самой мысли о возмож­ности выразить и воплотить это внутреннее. Заранее и без дальнейших оснований, Василий проявляет резиньяцию.

Это внутреннее скрывается таким образом в глуби­ну души, и от себя самого Василий прячет самые неж­ные свои чувства, в синей, глубокой мгле сокровенной подавленности.

Василий  —  синий. Он облекается синею маскою суровости и жесткости, стараясь сокрыть себя от себя тяжеловесною монументальностью, порою да­же жестокостью. Шипы этой суровости направлены од­нако внутрь не менее, чем наружу; они колят при на­жиме на внешний мир и самого колющего. Но им эти страдания раз навсегда признаны роком и в голову не приходит о возможности их устранения. Напротив, он убеждается ими в несоизмеримости внутреннего и внеш­него. Как последствие такого сознания легко может раз­виться в Василии мрачность, мрачное ощущение обре­ченности всего заветного и полная фатализма бездей­ственность  в отношении  дорогого.

Подозрительность есть одна из черт, способная развиться  в Василии. В связи с нею и в силу его основной склонности охва­тывать кругозором обширный круг явлений и считать се­бя ответственным за него, Василию кажется необходи­мым смотреть и присматривать за всем кругом явлений, чтобы ничто не ускользнуло от его взора: символически, эта склонность к миродержавству запечатлевает неред­ким у Василия косоглазием. Замкнутый в себя в самом затаенном и вынужденный, в силу своей организующей деятельности, быть как бы весьма открытым, обходить­ся обходительно с множеством самых различных людей, всюду необходимый, но в сущности нигде не находящий себе, самому себе, настоящего  пристанища,  Василий хочет хотя бы искусственно отрешиться от своей организующей думы, остаться без попечения и прорваться сквозь себя самого.

Василий не спокойно и естественно раскрывается в таких случаях, а тяжело, так что и немногое стоит ему много. Ему нужно для этого быть резко выброшенным из обычных условий жизни и получить толчок искусственного возбуждения.  Он  может быть от различных причин; но более всего  —  у Василия тяго­тение к вину, но это не есть просто склонность к веселью, хотя бы искусственному, ни поиски вкусовых ощущений; Василий хочет опьяниться, ищет чрезвычайной встряски и под конец забвения, —  чтобы можно было, не думая о невыразимости невыразимого, все же выразить его, от­ложив мысль о возможности и необходимом, а затем  —  совсем отложить всякую мысль и сознание и этою пау­зою мироуправления надежно разделить этот, особый момент от всех прочих, ото всей деятельной жизни. В этот момент Василий сделал попытку проявить себя, но зато ушел от объективного мира: он отдыхает от своих дел и тогда они не существуют, не должны существо­вать у него.

Но и в делах, и в отдыхе, и в жизненном строительстве и в ухождении к себе, Василий не руково­дится внешне и формально поставленными нормами. Он может быть жесток, даже нарушая нормы, во имя по­ставленной цели, но может быть и безмерно великоду­шен, когда это великодушие может быть оказано еди­ным актом воли, единым мановением и при этом, он еще менее будет считаться с какими бы то ни было нормами и требованиями права, а то и морали. Этим сказано мно­го, потому что, как организатор, администратор, строи­тель жизни, Василий не может просто легкомысленно относиться к нормам, сам их насаждая и проводя. Но, когда действительно нужно, он способен самодержавно отменить на этот раз, на этот единичный раз, норму и осуществить то, что сейчас именно требуется, хотя бы оно стояло и в полном противоречии с формально и бук­вально  понимаемым  правилом  каждодневной  жизни. Он умеет делать это со властью, не пятная своей совести и не будучи внутренне вынужденным вследствие такого отступления к дальнейшим нарушениям того же прави­ла, как это бывает при простом падении. Повторяю, он отменяет со властью обязательное для других и, если уж отменил, то активно, и не страдает от такой отмены. Когда он уходит от дела, то уходит, как решивший что это нужно, а потому  —  не воровски и не тайно от себя.

Но это не значит, будто Василий не способен грешить. Конечно нет, однако его грех совершается им не случайно и неожиданно для него самого, а как то  —  планомерно: этот грех не «происходит» как случай, не втор­гается неожиданностью в ряд других действий, но, проч­но и логически связанный с другими действиями, соизволяется как естественное последствий, как необходи­мость, как неотменимое звено на принятом пути, и по­тому  —  по своему разумное и организованное.