Вера

Как имя насквозь прозрачной этимологии и притом не выходящей за пределы языка, из которого оно заимствовано, имя Вера не обросло еще мхом истории и в нем нет таинственных закоулков, отношение ко­торых к целому плану постигается интуитивно, но не вы­водится элементарными умозаключениями. Хотя и вы­ражающее понятие вполне противоположное рассудоч­ности, это имя далее развивает содержание своего поня­тия прямолинейно и почти рассудочно. В пределе, мож­но уже говорить о нем, как о рационалистической, по методу обработки иррационального по содержанию по­нятия веры. Богословие XVII — XIX веков обращалось с глубочайшими тайнами духа прямолинейно рассудочно и именно их особенно охотно делало предметом свое­го анатомирования, от .чего тайна не делалась явною, однако, становилась скучною. Так Вера, выбирая свои пути наперекор рассудку, и даже с азартом и упрям­ством опрокидывая рассудочные преграды, идет далее по избранным путям с рассудочною последователь­ностью, как если бы ехала по рельсам. В ней странное сочетание безрассудности и последовательности, имен­но рассудочной последовательности, поэтических исхо­дов и добродетельной скуки: ибо идет она по путям своим, раз они выбраны, не силою вдохновения, интуи­ции или хотя бы темперамента, а именно с добродетель­ною последовательностью и почти математическим дол­гом переходит к пределу.

Ей чуждо символическое мышление, недоступно понимание, что тайна обличением разоблачается, как и наоборот  —  открывается лишенная покровов.

Вера есть обличение вещей невидимых *. И дей­ствительно имя Вера дает силу приходить в отношение с тем, что не дано чувственно и что отрицает наличное чувственное; ей дано получать весть об уповаемом и уве­ренность в чувственно не воспринимаемом. Она ставит­ся воочию пред тем, что еще не выражено, а может быть и никогда не будет выражено. Но это невыраженное Вере ближе и дороже, чем окружающее ее, выражен­ное. Она определяется в своих исходных решениях имен­но этим, выраженным вопреки всему тому очевидному, что ее окружает. И потому мотивы ее поступков или, правильнее, ее поведения, непонятны окружающим. От­дельные поступки Веры очень логично вяжутся между собою, но самые ряды их, в целом, рассматриваются, как оскорбляющие здравый смысл и вызывают противление, а то и возмущение.

Вера в основных своих решениях делает неожидан­ность не только окружающим, но и себе самой. Она вдруг ломает расчеты, традиции, приличия. Но далее она уже не возвращается к сломленному и делает свой поступок началом нового связного рода, —  т. е. новых расчетов, новых традиций и новых приличий. Иначе го­воря, она идет путем новым по направлению, но обыч­ным по своему характеру. Вступление на него трагично и легко может повести к гибели. Но следование этому пути, само по себе, уже не есть прыжок, а  —  относитель­но покойное преследование поставленной цели. Идти по этому пути сознается Верою как долг и добродетель. Окружающие сперва бывают потрясены этим новым путем, но затем, видя внутреннюю последовательность Веры, начинают считаться с фактом. Окружающие ви­дят, что путь Веры разошелся с их установленным пу­тем, и тогда наступает холодность. У них нет данных принять путь Веры и оставить свой, ибо для этого не­обходимо уверовать в него. Но последовательность Ве­ры и доступность рассудку ее пути в его целом заграж­дают уста решительному осуждению его. Он, в исходе своем, не мотивированный, в дальнейшем не представ­ляет странности юродства и загадочности символизма, он просто не сходится с путем окружающих и потому способен вызывать скорее мелкие столкновения, нежели существенную борьбу против себя. — В своем мышлении, как и в своих поступках, Вера четка и определенна. Ее натура отличается честностью, и честность кроме того есть первая заповедь Веры, ста­вимая себе сознательно и исключительно, с подчерки­ванием и противопоставлением многим другим запове­дям. Все это делает мышление и поступки Веры расчлененноясными и упрощенными в их, притязающей на безупречность и предельность, ясности: нет ничего за­таенного, ничего не досказанного. Однако, ясность со­общает облику Веры некоторую нарочитую элементар­ность, не делая его однако тем действительно прозрач­ным. Вера  —  не хрустальный ручей и не музыка Мо­царта; Вера лишь думает, что она такова. На самом же деле, за поверхностным слоем общепонятности идут интуиции, предчувствия и немотивированные влечения, отнюдь не прозрачные, но в то же время не настолько глубокие, чтобы снова стать убедительными в качестве откровения иного мира. Они представляются поэтому чем-то произвольным, —  если и не капризом и не взбал­мошностью, то все-таки своеволием и своенравием. Не прозрачные логически и, вместе, не полновесные онтоло­гически, интуиции Веры близки к мечтаниям, но, с поль­зою для Веры, не содержат в себе влажного тепла, свойственного настоящей мечтательности. В Вере есть нечто родственное Варваре, но Вера суше чем она, обладает меньшим напором стремлений, меньшей разго­ряченностью и, так сказать, менее крупными чертами всей своей организации. Как и Варвара, Вера жертвен­на, влечется к жертве и делает себе из нее долг и страсть, одновременно. В Вере живет преувеличенная оценка героизма, который для нее сводится главным образом к жертве, какое-то принятие всерьез ложно­классической трагедии. Прямота, нелукавство, огром­ная верность, равно как и упомянутые выше честность и жертвенность Веры, тоже  —  роднят ее с Варварою; но они выражены в Вере пропорциональнее и тоньше, с большим чувством меры и здравого смысла, так что не ведут Веру к тем резким диссонансам с жизнью окру­жающих, как это постоянно бывает с Варварою.