Ольга

Имена, запомнившиеся историей вме­сте, никогда не бывают соединенными простой ассоциацией по смежности  во времени: они связаны в созна­нии потому, что глубоко сродны они друг другу по своей духовной форме. И если история выдвигает их более или менее совместно, то этим лишь устанавливается основ­ной характер известного времени, который наиболее соответственно может перейти в историческую действи­тельность деятельностью людей с этими именами.

Герою данного времени естественно носить имя, знаменатель­ное для его современности. И вместе с тем, должно быть понятным парное появление в истории этих знамена­тельных имен мужского и женского, потому что некото­рая духовная тема истории, которой надлежит вопло­титься в человечестве, должна быть проведена как в мужской природе, так и в женской. Алексей и Анна, Василий и София, Константин и Елена и другие пары, не только по типу своему сближаются между собой, но и исторически достигают наиболее ярких своих проявлений совместно, или во всяком случае, в одном историческом деле или в одной исторической полосе. Однако из таких пар, типологических и исторических сразу, есть хорошо запомнившееся сочетание Владимир и Ольга.

И по коренному значению, и по происхождению, и по историческому месту и, наконец, по физическим и душевным свойствам, имя Ольга близко к имени Вла­димир.

Этимологически Ольга или, в первоначальном изводе Хельга или Эльга значит великая; ясное дело, это значение близко подходит по смыслу к мировладению, связанному с именем Владимир. И то и другое имя пришли к нам из Скандинавии, и оба глубоко принятые русским народом и сделавшиеся именами особли­во русскими, будучи усвоены русским языком, претер­пели здесь звуковую перегласовку, далеко не случай­ную.
Вальдемар во Владимире конечно утрачивает свою режущую отчетливость, смягчается и заволаки­вается некоторой мечтательностью и неопределен­ностью; точно так же режущая и даже жестокая чет­кость Эльги в протяжном и глубоком О своего русского извода смягчается, несколько расплывается и стано­вится если не более ласковым, то во всяком случае более спокойным и неподвижным. Оба они, и Вальдемар и Эльга, на русских хлебах вырастают, делаются дородными и не имеют уже нужды наступать на мир, пиратскими ли набегами, или волшебными рунами: здесь, на новой почве, к ним и само пойдет все в руки, и все, без усилия с их стороны, признают их владетелями и великими.

Естественно, они лишаются своей сухости и тренировки своих хищных навыков, и если и не приоб­ретают непременно доброты, то во всяком случае раз­мягчается их жестокость. А вместе с тем они утрачива­ют и короткую определенность молниеносных своих желаний, теряются в себе самих и романтичные в своем искании чего-то безмерного, неопределенного и им самим неясного, подготовляются у нас ко Святой Купели.

Сказанное относится собственно к звуку этих имен; но то же самое нужно было бы повторить и, более определенно о духовной форме, этими именами выра­жаемою.

Как и имя Владимир. Ольга  —  Эльга в своем первом изводе, есть очень выразительно  —  языческое имя и притом северного язычества, где божественные образы бледны, неоформлены и мало метафизичны, человечес­кая же воля сильна, непреклонна и сама представляется феноменом  —  таинственной силой другого мира. Рос­лость и осанистость  —  вот в каком, прежде всего, смысле должно брать значение великая имени Ольга. По нашему, по современному, нужно бы, пожалуй, сказать, не всякая, а большая, крупная, но нужно помнить, круп­ность фигуры северное язычество оценивало как великость, как явление великих сил, и потому современный перевод имени Ольга был бы искажением основного смысла имени Ольги.

Но таков же и Владимир, ибо кому же, как ни крупному, ни большому, ни великому, следовательно, владеть миром. Оба они, и Владимир и Ольга, —  как сосуды, до краев наполненные соком земли: оттого то и растут они, оттого и осанисты, оттого же утверждают всю жизнь, расплескивая свою силу, но от того же обладают и волшебными чарами, даже мудростью и вещим даром. Но оба последние свойства идут в них от корней к земле, а не с неба, а потому мутны и пристрастны, в своей страстности могут глубоко погре­шать и возбуждают в душе всегдашнее беспокойство и искание найти нечто более, чем земное в земном и услов­ном, пока не поразит их луч с неба. Оба они, и Владимир и Ольга, ощущают и знают, но знают не умом, а кровью, гораздо больше чем сколько нужно для земного; но зна­ние их недостаточно для близости к небу. Вот почему, количественно умножая свои земные успехи, дающиеся им не в пример легче чем другим, они думают взгромоз­дить нечто великое, до самого неба; но и небо представ­ляется им как Валгалла  —  неизменным пиршеством и битвою.

Количеством земного они мнят создать своими руками то, что больше земного. Но, к чести их, эта по­пытка, беспрестанная попытка их жизни, не есть ни боговосстание, ни богоборчество, не есть сознательный вызов Богу, которого они не знают, а своего рода добро­совестное заблуждение и слепота. Они не знают и не по­нимают, до поры до времени, что небо иное, чем земля, и что великое не есть очень большое, ни тем более  —  большая куча малого. Поэтому не злобою подвигаются они в своем жизненном строительстве и не духовною гордостью, которая противопоставляет человека Богу.

Напротив, они подымаются вверх потому, что отдаются подымающей их, как тесто, силе, на пару земных соков: именно как тесто, потому что этот подъем происходит не за счет внутренней плотности, а силою упругости газо­вых пузырей, ничего существенного в себе не содержа­щих. Их дело  —  как мыльная пена, столь же легко раздувающаяся, как и спадающая в несколько капель воды. Но опять пусть будет повторено, их горделивость так же далека от гордости, как их величание  —  от вели­чия. В сущности они добрые малые, которых всегда можно образумить, если хлопнуть их достаточно сильно; более же деликатным способам внушения они мало до­ступны, но не от презрения к окружающим, а от угара соками земли. Эти люди не то чтобы не считали нужным слушаться, но просто не слышат предостережений и за­носятся, просто не имея никакой сдержки.

Но когда Божественное милосердие ударит их жез­лом железным и, разбив их дело в ничто, явно и бесспор­но, не «гласом хлада тонка», а, громовым ударом явит им подлинную грозную реальность иной действитель­ности и силы, тогда такие люди с истинным смирением принимают крушение всего того, что только еще недав­но до самозабвения опьяняло их, и уразумевают нич­тожность своего дела. Может быть, спустя время, они вновь примутся за что-нибудь подобное, но во всяком случае к тому, погибшему, уже не обернутся с сожале­нием.

Физические свойства Ольги соответствуют язычес­кой и притом скорее северной основе этого имени. Оль­ги обыкновенно имеют черты лица и фигуру значитель­ные и скорее красивые, но не тонкие; в них дышит сила почти неженская, по крайней мере по современным по­нятиям, и она может переходить даже в некоторую гру­боватость, грубоватость черт лица, которая выражалась бы грубоватым обращением, если бы Ольга не обладала умом. Но ум ее  —  тоже сильный, выше среднего, и при­том  —  не формальный и не отвлеченный, а очень гибко применяющийся к обстоятельствам и находящий наиболее верный путь в достижении желаемого. В этом отношении есть некоторое сходство между Ольгой и Со­фией; но София действует по сознательно поставленным целям, а Ольга неудержимо увлекается своим хотением и притекает к ним сквозь препятствия, хотя может быть и сама очень плохо сознает, к чему влечется она в данный момент столь же непреодолимо, как не мотиви­рованно в разуме.

Она течет в жизни движимая силами, которые глубже обычного уровня жизни, органичнее, стихийнее, более сродны воле, тогда как София не до­ходит и до органичности, свойственной хотя бы этому среднему уровню. Поэтому действия Софии, при своей разумности и цельности, несколько искусственны, тог­да как у Ольги, несмотря на расплесканность, неожи­данность и порою взбалмошность, они «почему-то» при­ходятся в пору жизни и на данный момент представ­ляются нам более жизненным выходом из сложивших­ся жизненных путаниц. Но длительно  —  ни законода­тельное отношение к жизни Софии, ни приспособленно берущей от жизни что можно  —  Ольги, не оказываются удачными. Если требовательность Софии приводит ее к жизненным столкновениям, то инстинкт Ольги, достигая желанного в ближайшем, нередко затягивает узлы последующего и заставляет ее снова искать, как вывер­нуться. Однако, и там и тут, это есть деятельность имен­но ума, хотя и совсем по разному окрашенная, в виду совсем разных источников ее происхождения.

Когда говорилось о Софии, то было указано основ­ное нормативное свойство ее ума. В Ольге, напротив, есть способность понимать и, еще более чем понимать, усваивать себе в руководство тайную сторону действи­тельности, темную основу бытия. Это ум  —  вещий, пи­тающийся непосредственно от корней мира. В то время как ум Анны  —  весь в трещинах, и чрез них провеивают дуновения совсем иных миров, с этим нашим миром не соотнесенных, так что Анна наполовину пребывает в тех иных мирах, Ольга, напротив, крепко сделана и случай­ное ее не случайно в ней; она глубоко воспринимает мир, но именно этот мир, в его корнях и основаниях; но она совершенно не представляет себе, чтобы был еще какой-либо мир, не соизмеримый с этим. И потому, при своей вещей натуре, при необыкновенной способ­ности ко всякого рода мантике, при какой-то своей боль­шой сплоченности в себе самой, она не восприимчива внушениям совсем иного, чем земные, порядка, а когда воспринимает их, то  —  не как импульсы жизни и цвете­ние своих способностей, а как призыв оставить все зем­ное и как зов к полной резиньяции. Ольга может быть по-своему великолепна, как подземная река, омываю­щая корни деревьев, и может быть чиста в своей горяч­ности отрешиться от всякого земного волнения. Но не в ее натуре одухотворить и просветить благодатью земную жизнь; это не в ее способностях и не в ее вкусах.

Она умеет утверждать стихийную жизнь, давая ей рос­кошь и сравнительно с другими при тех же обстоятель­ствах избегая неблагообразия. В ней есть языческая боязнь отвратительного и нездорового, которое удержи­вает ее в известных границах или, точнее, позволяет сравнительно благовидно обойти эти границы. Но это происходит от ее привязанности к красоте жизни, может быть отчасти из чувства самосохранения, но совсем не пред лицом Истины, которую она боялась бы оскор­бить, —  не по чувству греха: греха Ольга не боится и главное, что бы она ни делала, —  не знает. Она движет­ся напором своего хотения, который всегда прав или, точнее сказать, никогда не ставит вопроса о правоте. Чаще всего Ольга фактически и не нарушит норм, но по­тому, что ей непосредственно претит это, как нечто не­красивое. Но когда захочет, то нарушит, ни на минуту не ставя себе мысль, что можно захотеть нарушить и  —  не нарушить. Поэтому самый цельный и светлый облик Ольги воспринимается обычно окружающими как нечто радостное, но не относящееся к роду добродетели; но и напротив, вероломство, изменчивость, грубость и нежелание считаться с кем бы то ни было, в Ольге нель­зя подвергать суду нравственному. Это может быть не­приятным, вредным, нетерпимым, с этим нужно бороться, но на это совершенно неправильно возмущаться или негодовать: море искрится блестками или разби­вает суда, смотря по условиям, но всегда одно и то же, —  неподсудное нравственности.

Итак, корнями своими Ольга глубоко уходит в туч­ный чернозем и крепко стоит на земле. В ней есть много душевного здоровья и уравновешенности, получаемых ею от земли и, несмотря на все нежелание считаться с нравственными нормами, не разрушаемых ею в себе бес­поворотно, тоже по крепкому инстинкту земли. Самые страсти Ольги должны судиться иным судом, чем многих других: это не столько злые проявления испорченности, как сильные движения воли, не знающей удержа, —  но не нехотящей знать, а просто незнающей. И потому обидное и больное другим, что им приходится получать от Ольги, скорее всего бывает не от злого умысла причи­нить боль, а сокрушением всего на пути: повернула плечом, а косяк вылетел и может быть зашиб кого-нибудь, а она, в упоении своим и не дала себе труда вникнуть в происшедшее. Это  —  здоровость, переходящая в «здоровость».

Ольга по своему душевному масштабу не подходит под мерки большинства, и все черты ее харак­тера крупнее обычного. В этом смысле, она, слишком да­лекая от действительной и тем более искусственной хрупкости, может представляться не женщиной, по крайней мере в современном понимании женственности. Но было бы большой ошибкой толковать ее характер, как мужской, и ошибка эта возникает, когда сравни­вают ее душевной склад с таковым же мелкомасштаб­ного  —  мужчины. Но и миниатюрный сравнительно с нею, он на самом деле не женственен, как и она  —  не мужественна. В ней  —  душевное строение девы Валь­кирии, и таковую сопоставлять надо с соответственным мужским типом, —  витязя.

В этой крупности черт Ольги есть однако своя сораз­мерность, как и вообще в Ольге, —  своеобразная цель­ность. Вот почему уход корнями глубоко в землю, даю­щий Ольге тайное знание, не разрывает ее личности: Ольга  —  вещая, но она владеет своим ведением, а не оно вторгается в нее. Она слишком крепко сделана, что­бы интуиции бытия жили в ней самостоятельно; она под­чиняет их общему стремлению своей личности, а все то, что по силе своей своеобразности подчинено быть не могло бы, инстинктивно отбрасывается ею и до сознания ее не доходит. В то время как сквозь Алексея и особен­но Анну проносятся холодные дуновения иных миров, которые в них, в Алексее и в Анне, но не их, Ольга своей организацией достаточно обеспечена от таких вторже­ний: она всасывает потребное ей из почвы и тут же усвояет, делая частью своего душевного тела. Таким образом, вещее знание Ольги не склонно превратиться ни в пророчество, прозорливость или внезапный луч, про­свещающий юродивого, ни в овладеющее Ольгою тем­ное ведовство, в пифичность, в ясновидение.

Ольга мо­жет постигать недоведомое другим и живет этим веде­нием, но она знает то, что хочет знать, и в этом смысле более других способна к вещей мудрости, понимая это слово в чисто человеческом смысле. Однако, при способ­ностях в эту сторону, она редко дает себе труд восполь­зоваться этими способностями и обычно оставляет их глохнуть невозделанными. Но как бы ни обходилась она с ними, они не разрывают ее личности. И потому же бе­зумие, близкое к Анне, столь же далеко от Ольги. По своей цельности, Ольга безостаточна и по своему прямо­линейна, не в смысле прямолинейности способа дей­ствий, каковой бывает в Ольге очень приспособительный к условиям и потому иногда извилистый, а в смысле самой цели: раз направившись волею к известной цели, Ольга вся без остатка и без оглядки уйдет в достижение этой цели, не щадя ни окружающего и окружающих, ни себя самое, почти до саможертвоприношения этой цели. Направившись к ней, она ничем не может быть остановлена и поставленное пред нею препятствие, если не разрушит, то обтечет.

Такова Ольга по своим очень длинным стихийно язы­ческим корням. Благодатному преобразованию ее она, как и следует думать, крепко противится, живя своим, естественным благобытием, правдою недр земли, прав­дою мощи.

Ольга не такова, чтобы свет благодати мог посте­пенно озарять ее душу, и она закрыта от него, пока не произойдет некоего потрясения и даже сокрушения ее организации.

Прикосновение к другому миру происхо­дит в ней разом: вдруг падает стена и виднеются четкие очерки снежных вершин. В это мгновение так же вне­запно сознается Ольгою тщета ее прежних замыслов и несоизмеримость всего мира, в котором жила она до сих пор, с миром ей вновь открывшимся. Она не хочет, теперь, воспользоваться собою как материалом для но­вой стройки душевного тела, и силы ее направляются теперь на самообуздание, на борьбу со своей пыш­ностью. Тут самоотказ есть основная черта Ольги.

Она крепко запирает в себе свою мощь, не проявляясь ничем особенным во вне, и наиболее стремится к скромности и смирению. В это уходит она тоже безостаточно, как ра­нее — в роскошь жизни. И достигает своего. Но свой­ственная всей ее личности, как фигуре, так и душевно­му облику, осанистость делает ее, и скромную и смирен­ную, все-таки выделяющеюся из ряда прочих и замет­ную достоинством, несмотря на отсутствие властности и желания господствовать.