Софья , София

Софья, София — преданный друг и такая же жена. Но за­служить такое ее отношение непросто — она недоверчи­во относится к людям, хотя со всеми старается быть при­ветливой, ко всем добра. Софья всегда готова, на само­пожертвование ради родителей, мужа, детей и друзей.

Нуждающиеся в помощи у нее никогда не встретят отка­за. Она способна пригреть в своем доме чужого ребенка или одинокую старушку и будет заботиться о них боль­ше, чем о самой себе. Очень гостеприимна, отличная хозяйка, умеющая вкусно готовить. Скромна.

И все-таки Софья далеко не монашка. Любовь очень легко может заставить ее сломать самую налаженную жизнь. Это именно та женщина, которая поле­тит за любимым на край света, хотя вполне возможно, что через месяц после такого поступка останется у разбитого корыта. Она упряма и принципиальна. За свои идеи умеет постоять.

Софья обожает ходить в гости и посещать цирк. И то, и другое — праздник для ее души.

В старости Софьи нередко остаются с детьми или в одиночестве. Жалуются на ноги, переносят операции.

Имя София есть женский аспект мужско¬го имени Василий, но не в смысле проявления в жен¬ской личности имени мужского, а как явление парал¬лельное этому последнему и от него независимое. Отно¬шение Софии к Василию  —  совсем не по типу отношения Александры к Александру, а скорее, например, по образ¬цу отношения Анны к Алексею. София не есть мужская норма, женщиной осуществляемая, а самостоятельная женская норма, аналогичная соответственной мужской. Если угодно, даже, эта женская норма первенствует пред мужской, и София, может быть признана типом более определенно выражающим некий духовный облик, нежели Василий.

Этимологически σοφia отнюдь не есть мудрость в современном смысле слова, как преисполненность чистым созерцанием и теоретическим ведением. Если бы задаться передачею слова σοφia на наш совре¬менный язык, то наиболее правильно было бы сказать художество в смысле зиждительной  способности,  во¬площение идеального замысла в конкретном мире, а по-церковно-славянски хитрость. Иначе говоря, этимологи¬чески имя София близко к тому содержанию, которое признано было выше, за духовный строй Василия. Но в имени Василий менее собственно творчества и более ор¬ганизационной деятельности, чем это указывается эти¬мологией имени София. Это последнее имеет в виду, т. е. этимологией своей более непосредственного воздей¬ствия на мир, чем то свойственно Василию, который более интеллектуален и потому в своей деятельности более опосредствован. Деятельность Василия доступнее разу¬му  —  и потому представляется более близкой собствен¬но человеческой, нежели та духовная энергия, на кото¬рую указывает своим  корнем слово σοφia, —  энергия более высоких планов бытия, более творческая и менее доступная отвлеченному анализу. Но эта этимология Софии есть не только этимология, но и самый метафизический облик рассматриваемого имени.

София божественнее Василия. Впрочем, это и понят¬но, что женская деятельность  —  как более интуитивная, более из глубин идущая, менее сознательная и менее расчлененная  —  деятельность которая по природе своей  —  собственно женской личности, может по общему своему характеру быть ближе к творчеству духовной силы в природе. Да к тому же женская деятельность в значительной мере, в более значительной, чем мужская, есть деятельность не самой женщины, а других сил в женщине. Поэтому понятно и большее сходство и срод¬ство этой женской деятельности с зиждительством ми¬ровой души и глубочайшего ее духовного средоточия в зиждительной Премудрости Божией, Девы Софии.

Но, будучи интуитивной, София имеет свой интел¬лект (слабый или сильный  —  в разных случаях различ¬но) служебным органом духа и потому не испытывает острых коллизий между интуицией и разумом. Разум, не имеющий стремления у нее к автономности, не соб¬лазняет поэтому ее к рационализму и всегда блюдет в той или другой мере верность подлинным впечатлениям жизни. Интуиция же, всегда имеющая при себе орган своего саморасчлененения и самовыражения, не склон¬на разрывать сознания, в качестве под или сверх-сознательного. Прежде чем проявиться, подсознательное по¬степенно восходит через формы разума, фильтруясь и уравновешиваясь в них. Поэтому самое понятие об антиномичности  мало доступно Софии,  в  сознании  своем (она) обращается с продуктами обработки восприятий, но не с сырыми восприятиями. Она знает интуицию, как особый вкус сознания, но не знает подсознательного и сверхсознательного.

София обладает чуткостью и выте¬кающим отсюда жизненным текстом, но вещие прорывы из подсознательного, как крик о себе иных миров, не до¬ходят до нее: ее внутреннее строение слишком связно, чтобы пропустить внутрь себя такие некоординирован¬ные с нею и непредвиденные откровения.

София слиш¬ком устойчива в себе, чтобы быть вещью. Она не остает¬ся, —  ни в плохом ни в хорошем смысле, —  беззащит¬ной пред действительностью и на всякое воздействие извне не замедлит последовать целесообразная и четкая реакция, определимая существом дела и вместе харак¬терная для личности  Софии.  Сырые  впечатления   из глубины не вторгаются в сознании Софии. А если бы, вопреки самоограждению духовного организма, свой¬ственного Софии, иной мир все-таки застал бы его врасплох и ворвался в него, то такая неожиданность крайне смутила бы и испугала Софию: София привыкла жить, защищенная от неожиданностей в надежно по¬строенном ограждении от внешнего мира, среди хотя бы и скромного, но по заведенному порядку идущего изо дня в день духовного хозяйства. В ней есть воля к упорядоченности и центростремительность, в силу кото¬рой она склонна ориентироваться на ближайшем ею организованном и устроенном, т. е. на связности своей собственной деятельности или еще на гармоничности собственной личности.

Внутренне пропорциональная в своей деятельности, она имеет склонность видеть в ней некий общий критерий. София самодавлеюща, она живет не принимая мысли о несоизмеримости ее собственного уюта с мировым целым. Трагическое, как категория, не только чуждо, но и враждебно ей, вытал¬кивается из ее сознания, а когда с трагическим сталки¬вается она в жизни, то переживает его хотя и в глубо¬кой скорби, но без сладости чувства бесконечного, т. е. как не трагическое. Поэтому, несмотря на широту кру¬гозора и верность и твердость ума, София не понимает стихии дионисической и подставляет вместо поня¬тия об ней иное понятие  —  о недостаточном в своем роде, несовершенном, извращенном, но тем не менее, ра¬зумном и нормативном: безобразие для нее есть только безобразие и лишено своей качественной характеристи¬ки.

Пред духовным взором Софии  —  правильное, сораз¬мерное, пребывающее в границах и пределах. Беспредельность, ужасная, потрясающая, катастрофически сметающая всякий установившийся строй, не достигает до сознания Софии в своем своеобразном и несравни¬мом величии: София не сознает и не понимает перво¬зданной тьмы, Тютчевской ночи и потому, сама устрем¬ляющая и воплощающая, она остается духовно чуждой ноуменальной подоснове бытия, —  усии. Тут  —  некое противоречие между деятельностью Софии и ее созна¬нием: София нисходит от прозрачного и стройного неба норм к вязкой и напряженной в своей мощи земле; София не хочет оставаться в чистом и бездеятельном созерцании, она волит низойти к зиждительству и орга¬низации. Но вместе с тем, того темного, благостно-темного и творчески-преизбыточного мрака, который сходит она, она в себе не знает, а потому не понимает вне себя. Действительный порыв, весь смысл которого только в его существенной безмерности, Софии кажется лишь беспорядком и она хотела бы, не отрицая его окон¬чательно, сделать его умереннее; и  —  вне ее понимания, что это значило бы решительно уничтожить его по самому его существу.

Широкая по своему кругозору, София не предпримет мер к искоренению дионисического, может быть и пото¬му, что природный такт дает ей заранее почувствовать неудачу таких попыток. Но он и не сумеет, а также не захочет, признать собственную правду дионисического расторжения, с дионисическим не помирится, а будет его только терпеть, отчасти с презрением, отчасти с высоко¬мерием. Приходя на безобразную землю из царства об¬разов, София сознает себя несущей миссию и потому входит в мир не как член мирового целого, не как звено взаимной ответственности и усийной связи существ ми¬ра, а мироустроительно, законодательно (первое отно¬сится преимущественно к Софии, а второе  —  к Васи¬лию), словом  —  как власть. Ее снисходительность к ми¬ру имеет корнем не признание правды мира и не созна¬ние своей, общей с миром, немощности, а выделение себя из мира и противопоставление себя как власти, как источника мироустроения, миру, долу погрязшему и потому естественно, по ее суждению, помышляющему о дольнем.

В Софии нет духовной гордости, в смысле объявления себя непременно первой в той, небесной области; и нет в Софии властолюбия, желания ради себя самое, во имя свое подчинить других. Но София, из сознания своего, неземного, удела, который она ошибочно считает заведомо превосходнейшим, и не допускает мысли, что безобразная ночь тоже от Бога и может быть ближе к Богу, —  София властна и полагает, что власть по природе, по складу ее личности конечно должна при¬надлежать ей. София берет власть, как свое, и делает это с незапятнанной совестью, потому что рука ее ни¬когда не дрогнет от сомнения, правильно ли это. Да и не может дрогнуть, раз София берет власть, и другие ей не оказывают препятствия, коль скоро делается это во имя правды и блага, —  единственной правды и единственно¬го блага, известных Софии.

У Софии есть врожденное самоощущение себя как по природе превосходящей окружающих, —  не   личными   своими   достоинствами,   а самым рождением, это можно сравнить, вероятно, с са¬моощущением    коронованных    особ,    которые    могут весьма скромно думать о себе, сознавать свои недостат¬ки, быть простыми в обращении и предупредительными и однако чувствовать себя отделенными от прочих лю¬дей и особым родом, природною властью. Это самоощу¬щение Софией себя как власти настолько живо и ярко в   ней,  что  всякое  непризнание  ее  власти  окружаю¬щими вызывает внутренний протест, но не из-за задето¬го самолюбия или неудовлетворенного тщеславия, а как некоторая неправда, как искажение должного порядка. Отсюда  —  впечатление гордости, которое нередко про¬изводит на недостаточно вдумчивых София, хотя это  —  не гордость,   а  нечно иное,  гораздо более глубокое. София распорядительна, устроительна, обладает уме¬нием жить и организовать жизнь, в это упорядочение жизни она вносит и искусство, и науку, которыми занята и к которым способна, но именно в меру их примени¬мости в общем строе жизни, как средствами, а не как культурными самоцелями, и потому ей кажется подразу¬мевающимся, что неподчинение ее власти есть неподчи¬нение не ей, а правильному и должному.

И Василий не склонен  пускать в  ход прямое  насилие,  предпочитая достигать утверждаемых им норм более сложною систе¬мою склонений, убеждений и привлечений. Как женщи¬на  и  как  существо  более далекого от земли плана,  где все связывается влечением к цели, а не толчком при¬чины, София в гораздо большей, чем Василий, степени, чужда мысли о насилии и проводит предносящуюся ей цель тончайшей организацией внутренних воздействий. Не знаю, какое подобрать для них слово, потому что очаровывание содержит в себе оттенок понятия о дей¬ствии на темную усию, на обращение с подсознатель¬ным, а способ влияния на окружающих  —  Софии более прозрачен, более направлен на сознание и на тончайшие интеллектуальные эмоции и область нравственно-эмо¬циональную.

София взывает к обширным задачам жиз¬ненного строительства и к чувствам, с ними связанным. Даже тогда, когда дело идет о малом, и по-видимому лишенном общего значения, София для себя и для дру¬гих  открывает здесь и  подчеркивает  момент  объективной значимости. Но это никогда не бывает обманом, хотя  может  быть ошибкой.  

Нормативности Софии в высокой, мере чужда неправдивость и двойствен¬ность. Честность, в особенности честность в слове, свой¬ственная Софии, проявляется определенностью вы¬ражений, законченностью их, которая должна не оста¬вить никаких недоговоренных отношений. Эта пря¬мота может переходить и в резкость, если бы не смягча¬лась обхождением. Но это последнее ни в каком слу¬чае не должно сближаться с кокетством, субъективным и неправдивым: отсутствие кокетства есть один из ха¬рактерных признаков Софии. И внутреннее кокетство, т. е. неподлинное отношение с действительностью, чуж¬до ей: мечтательность, создание себе иллюзий, мление  —  все это не дело Софии.

Таким образом, строением своего духа София зна¬чительно отклоняется от женственности; но это не зна¬чит, что она имеет черты мужские: ее организация сбли¬жается с мужской поскольку и эта последняя сама мо¬жет, удаляясь от полярного раздвоения человеческой природы подходить к ангельскому, общему обоим полам коренному типу человечности. И в Софии есть эта «ангельская крепость»  —  не крепость узловатого, твер¬дого тела мужского, а упругая сила очень тренирован¬ного женского организма, столь же значительная, сколь и неприметная по внешним приметам. София не есть просто женщина, покоряющая того не желая, но и не есть власть, не спрашивающая о согласии.

Она  —  Царь-Девица или, как выражались грузины о полуми¬фической Тамаре, Царь-Царица. И в этом своем микро¬космическом самодавлении София перекликается с Александром, с тою разницею, что в Александре внут¬реннее равновесие дано статически, равновесие же Софии кинетично, и она находится если не во внешнем, то во внутреннем движении, в неустанной игре внутрен¬ней жизни. Но несмотря на различие происхождения обоих равновесий, в Софии есть та же сокровенная неудовлетворенность, как в Александре. Она слишком монументальна, чтобы в ней самой, в управляемом ею хозяйстве, нашлось уютное место для нее самой. Теплая плоть мира не находит себе законного места в ее миро¬представлении, а между тем, именно ею определяется теплота и праведность всего личного, личной жизни, личных отношений. София раз навсегда решила смот¬реть на мир и править миром с такой высоты, откуда этой теплоты не видно, и потому самое понятие об ней изгнано из круга ее мыслей. Вследствие этого Софии трудно в смирении и с благодарностью брать чело¬веческую жизнь в полноте человечности, как закон¬ное и праведное благо; будучи сосредоточенной в жиз¬ни, она имеет жизненные блага и имеет более, чем многие окружающие, но  —  не в благо для себя и не в радость себе, она их не ценит положительно, но привыкает думать о них, как о чем-то подразумеваю¬щемся, вместе, со властью; и потому, пользуясь ими, не задумываясь над ними, она болезненно и с внутрен¬ним протестом переносит их лишение.

Тем не менее, под этим монументальным и величест¬венным обликом человеческая усия все же живет и, хотя и с трудом, доводит до сознания свои требования, свои порывания к тому, что ближе сердцу, чем самая правди¬во высказанная правда. Основа личности, не имея пол¬ноты проявления чрез лицо, ощущает себя самой по себе и имя свое  —  величественным, слишком величественным для себя. Презрение Софии к плоти имеет оборотной стороной ощущение чуждости себе себя самое, как ли¬ца, а вместе с ним  —  и своего имени. Когда эта темная подоснова личности сильна, Софию, как бы погребенную под своим  именем,  может  охватить  фаталистическое уныние, апатия, вялость, тяга к смерти.

Но смерть пред¬ставляется тут желанной вовсе не как переход в иной мир, а как протест бессилия со стороны жизни, хотя¬щей, но не имеющей внутренней возможности выразиться. Тогда София бежит жизни от жажды жизни. Так, подвижная и деятельная, всегдашняя энергия, София может явиться постоянно или, иногда, временно, поло¬сами  —  в по-видимому совсем другом типе и состоя¬нии  —  вялом, сонном и апатичном, как Соня-соня; и сообразно такому духовному состоянию, она будет чрез¬мерно полной, без румянца и точно спросонок. Но не на¬до обманываться этим видом: в этой-то соне особенно мучительно тлеет под сыростью внешних проявлений глубочайшая неудовлетворенность и пассивное избега¬ние чувств от понимания священной правды которых она слишком далека, чтобы быть способной или активно удовлетворить их, или же активно отказаться, испыты¬вая слабость трагедии.